О послевоенном Кирове и о себе. Воспоминания сына писателя Леонида Дьяконова
В 2012 г. в 22-м выпуске альманаха «Герценка. Вятские записки» были опубликованы очень интересные воспоминания Владимира Цыборского. Они примечательны и важны в первую очередь тем, что Владимир Григорьевич сын известного писателя и фольклориста, вятского старожила Л. В. Дьяконова (1908 – 1995 гг.). В воспоминаниях Цыборского (не лишенного вслед за отцом писательского таланта) рисуется любопытная картина послевоенного города Кирова, его только отстраивающихся улиц и проспектов, бытовой жизни интеллигентной семьи и окружающего их мира. Цыборский уже много лет не живет в нашем городе, поэтому его мемуарные записи о Кирове 40 – 60-х годов прошлого столетия удивительно пронзительны и ностальгически романтичны. В настоящем материале приведем ряд наиболее любопытных отрывков из воспоминаний сына Леонида Дьяконова.
Папа, кошка и воробей Желтухин
Мы жили с мамой, дедушкой, бабушкой и собакой Тобиком на первом этаже двухэтажного деревянного дома на ул. К. Либкнехта, почти напротив фабрики 8 Марта. За домом был огород, а у окон росла черёмуха с очень крупными и вкусными ягодами. Рядом улица Воровского с колеёй из брёвен — лежнёвкой вместо асфальта, затем улица Карла Маркса с первым троллейбусом, а далее военный госпиталь (сейчас это школа № 16), где мама работала врачом-хирургом. Кончилась война, госпиталь закрыли. Мама перешла работать в гражданскую больницу. И вот мы с мамой переезжаем на улицу Степана Халтурина, и у меня появляется папа. Как-то сразу именно папа, не отец, не отчим, а папа. И я не помню, что когда-нибудь впоследствии я его называл отцом, а тем более отчимом. У меня появилась и новая бабушка, Людмила Андреевна. Она жила в маленькой комнатке, а мы с мамой и папой — в другой, чуть побольше. В узком коридоре стояли стеллажи с книгами. С нами жили кошка и воробей Желтухин. Чтобы позвать кошку, не надо было «кискать», а просто пощёлкать ножницами, и она неслась со всех ног. Папа её приучил. Когда он её кормил, то мясо резал на маленькие кусочки ножницами, и умная кошка запомнила этот звук.
Филателисты и Валька Железобетонный
В доме не было никаких удобств, и мы с папой ходили в Северную баню на Профсоюзной улице, а после неё часто заходили к папиному товарищу Игорю Франчески. Их дом стоял прямо рядом с баней. Там было много интересного. Во дворе жил ручной волк. В доме — чучела птиц и животных. Их делал отец дяди Игоря. А на стене висел планшет со стеклянными глазами для этих чучел. Папа научил меня собирать марки. У него была полная коллекция советских марок, кажется, без одной или двух штук. Через несколько домов от нас жил Валерий Алексеевич Криницин — Валька Железобетонный, прозванный так папой за его отменное здоровье. Он тоже собирал марки, часто приходил к нам, брал у папы почитать книги. В дальнейшем он мне много помог в жизни, научил водить машину, помогал с работой. Дружба его с папой сохранилась до последних дней. Кстати, книги почитать брали многие. У папы была тетрадка, куда записывались «абоненты», но всё равно бывали случаи, когда книги пропадали.
Дома «Машинки» с удобствами
Строился Октябрьский проспект. Прокладывалась дорога — здоровые мужики, стоя на коленях, кувалдами вбивали бутовые булыжники в будущее полотно. Росли дома. Первые дома были «Машинки» — машзавода, и в один из этих домов мы переехали. Тут была и ванна, и горячая вода, правда, поначалу на кухне стояла дровяная печь для приготовления пищи — газа тогда в Кирове не было. Окна выходили на восток, и с утра квартира наполнялась солнечным светом. Папин рабочий стол стоял у самого окна. На столе — чёрная настольная лампа, печатная машинка «Москва», фотография на металле Ленина, читающего газету «Правда», стакан с остро заточенными карандашами, перекидной календарь. Все стены комнаты и коридор — сплошные шкафы с книгами и открытками. Открытки хранились в коробках из-под сахара-рафинада (папино изобретение — их размер точь-в-точь совпадал с размером открыток). На окне — мешочек с пшеном. Зимой папа кормил воробьёв. Они облепляли дерево напротив окна. Открывалась форточка, и горсть зерна сыпалась на подоконник. Папа стоял и наблюдал, как воробьи ожесточённо склёвывают зерно. А из кухни — мамин крик: «Лёня, простынешь!» Сейчас на этом доме висит небольшая мемориальная доска: «здесь с 1956 по 1995 жил писатель Леонид Владимирович Дьяконов».
«Москвич» от Эйзенхауэра
Вышла папина книга «Олень — золотые рога», и мы решили купить машину. На автомобили была очередь, но «помогли» американцы. Когда президент США Эйзенхауэр приезжал в СССР, ему понравился «Москвич-407», и он попросил поставить в Америку партию машин. Но тут произошёл инцидент с самолётом-шпионом У-2, и машины в Америку не отправили. Очередь продвинулась, нам досталась как раз одна из этих «американок». Двухцветная. Помню название одного из цветов — «парижская зелень». Почти все выходные мы выезжали на природу и летом, и зимой, хотя в то время такого понятия, как зимняя резина, вообще не существовало. Даже занимались, как сейчас говорят, «экстримом». Папа вставал на лыжи, брал в руки верёвку, привязанную к машине, и я его катал по заснеженной дороге.
Жилые дома Машиностроительного завода им. 1 Мая (Октябрьский проспект, дома № 44, 46, 48, 50). Справа — дом, в котором жила семья Леонида Дьяконова. 1961 г. Фото: Н. И. Козлов (ЦГАКО)
Автопробег за покупками в Кирово-Чепецк
Тогда из асфальтированных трасс за городом было только две — до Слободского и до Кирово-Чепецка. Особенно часто мы ездили в Кирово-Чепецк. С продуктами там было получше — спецснабжение, и мы совмещали приятное с полезным, что-то покупали, а на обратном пути заезжали в лес и устраивали небольшой пикничок из того, что купили. Ездили, конечно, за грибами. Папа очень любил заниматься этой «тихой» охотой, знал все грибы, и меня научил в них разбираться. Но самым запоминающимся был автопробег по маршруту Киров — Прибалтика — Калининград. Экипаж состоял из трёх человек: Дьяконов — командор, художник Пётр Саввич Вершигоров — оператор (у него была узкоплёночная кинокамера). Я исполнял обязанности водителя-механика. Остался фильм об этом путешествии. Хотя он чёрно-белый и неважного качества, я его частенько пересматриваю, вспоминая наше путешествие. Снимал Пётр Саввич уцелевшие церкви, лица людей, интересные пейзажи, иногда на экране мелькаем и мы с папой: вот папа подходит к милиционеру на мотоцикле и что-то спрашивает, видимо, дорогу, вот он разводит на привале костёр, а вот мы с ним сражаемся в настольный теннис. Почти везде мы посещали художественные музеи. Тут экскурсоводами были папа и Пётр Саввич. Папа благодаря тому, что собирал художественные открытки, знал почти всех художников и их картины, а Пётр Саввич — сам художник. А я, бродя вместе с ними по залам музеев, открывал для себя какие-то незнакомые мне имена — Фешин, Чюрлёнис.
Домик в деревне
Мечтой мамы было иметь какой-нибудь домик или дачку, чтобы спрятаться от городского шума и быть на свежем воздухе, поближе к природе. Одна мамина сотрудница предложила дом своей родственницы. Так у нас появился домик в деревне. Он находился в небольшом посёлке рабочих станции Гирсово. Рядом были Вятка, и в разлив вода доходила почти до самого дома. У папы были репродукции картин, которые он собирал из журнала «Огонёк», и мама решила оклеить все стены комнаты вместо обоев сплошь этими картинами. Получилось что-то необычное. Все, кто впервые заходил в дом, всегда изумлялись, как красиво и оригинально получилось. Летом в жару уходили на берег. Купались и загорали. Папа хорошо плавал, у него был какой-то свой стиль. Он плыл на боку, мощно загребая одной правой рукой, и, надо сказать, довольно быстро. Переплывали мы с ним и на другой берег, а там Вятка пошире, чем у Кирова, и течение сильное. Осенью ходили в соседние лесочки за грибами. Когда мама вышла на пенсию, то стала уезжать на дачу на всё лето, до глубокой осени. Мы с женой тогда уже жили в Горьком. Папа регулярно привозил на дачу продукты, но сам там не оставался, старался уехать домой, в Киров. Как мама говорила: «Уехал к своим книжкам». Он любил быть дома один, когда ему никто не мешал работать. Сотовых телефонов тогда не было, а в деревне и обычных, и папа с мамой постоянно писали друг другу письма.
«Папа, всем по бабе!»
Папа практически всю жизнь прожил в Кирове. Он его очень любил и всегда говорил: «Я — Вятский мужик!». Но второй любовью был, конечно, Ленинград. С ним его многое связывало. Там жила его первая жена Г. Плёнкина. Там было много друзей, с которыми он вёл постоянную переписку. Это поэтесса Ольга Берггольц, художники: Евгений Чарушин, супруги Костровы, академик Черниговский и многие другие. Году примерно в 1948–1950-м, сейчас точно не помню, папа привёз нас с мамой в Ленинград. Вдоль железной дороги ещё зияли воронки от бомб и снарядов. Город только-только приходил в себя после блокады. В один из дней нас повезли в Петергоф. Главный дворец стоял весь в руинах, везде торчала металлическая арматура, и только отливала золотом статуя Самсона, и из его рук била мощная струя фонтана. Других статуй каскада ещё не было. Там я оконфузился. Мы пошли перекусить в какое-то кафе, тут же в парке. Папа пошёл к буфету. Мы сели за стол, и, когда он спросил, что взять, я крикнул через весь зал: «Папа, всем по бабе!» (До этого я видел в витрине ромовые бабы, которые очень любил). Потом, уже в Кирове, родители долго рассказывали друзьям про своего непутёвого сына.
Кофе с улицы Кирова
Раньше, бывая в Москве, я всегда старался выкроить время для посещения двух мест. Первое — это магазин украинской книги на Старом Арбате. Вторым местом был знаменитый кофейный магазин на улице Кирова. От запаха кофе, который стоял в магазине, кружилась голова. Может быть, я ворчу, но такого ароматного, приятного и свежего кофе сейчас нет, во всяком случае, мне не попадается. И надо сказать спасибо тому неизвестному советскому чиновнику, который закупал тогда за границей кофе — видимо, откатов не брал, был специалистом и имел хороший вкус. Этот кофе я доставлял в Киров, и не только я. Всех знакомых, кто ехал в Москву, папа просил привезти кофе. У него был постоянный запас. В кировских магазинах зерновой кофе был большой редкостью. Варил он кофе в небольшой турке, пил только чёрный — из тёмно-коричневой глиняной чашки. Он и жену мою Риту (звал он её всегда ласкательно — Риточка) приучил. И теперь утро у неё всегда начинается с чашечки кофе. Глиняная чашка, к сожалению, разбилась, а вот пять маленьких серебряных рюмочек стоят в шкафу. Пять, а не шесть, потому что подарены Дьяконову на пятидесятилетие. Объёмом они граммов по двадцать пять. Когда кто-то приходил, папа доставал эти серебряные рюмочки, наливал настоянной на сушёных мандариновых корочках водки, и начиналась беседа.
Ты мне разговор принёс
Папа часто повторял притчу северных народов: «Ты мне разговор принёс», — говорил хозяин чума, когда какой-нибудь геолог, заходя, доставал из-за пазухи бутылку водки. Разговоры на кухне могли продолжаться до поздней ночи. Когда я приезжал в Киров, мы с папой тоже засиживались допоздна, разговаривая на самые разные темы. Знал он энциклопедически много, как он сам говорил, благодаря книгам и умению быстро читать. Читал, прищурив один глаз, иногда делая на полях пометки мягким, острозаточенным карандашом. Скорость чтения была уникальная. Кто-то читает по буквам, кто-то словами, кто строками, папа читал целыми страницами. Время идёт, а сейчас уже летит, и, к сожалению, выбраться на малую родину всё сложнее и сложнее, но когда мы с Ритой приезжаем в Киров, первым делом идём на кладбище. Рядом могилки мамы, бабушки с дедушкой, Людмилы Андреевны и папы. На папиной могиле, на чёрном мраморе, его белые стихи:
«Давайте жить,
Как будто смерти нет
И завтрашний всегда
Обещан день нам».
Леонид Дьяконов и Владимир Цыборский на прогулке по улице Энгельса (ныне — Преображенская). Киров, 1947 г.